19.00
Коридор из слов и предложений вывел желтых детей в огромный зал, полный насекомообразных персонажей.
Подружки и Мальчик прижались друг к другу, стараясь, чтобы их не задели кружащиеся в танцы жуки, муравьи и бабочки. В отличие от детей, которые рвали и уничтожали оранжевые линии чуть ли ни каждым своим движением, все танцующие следовали этим линиям, направлялись ими, и поэтому нигде их не нарушали. Так было и раньше, проекции странных созданий существовали в гармонии со своими мировыми линиями, но здесь и сейчас, в круговерти фигур и образов, это стало наиболее заметно.
Дети нашли относительно спокойное место.
– Что это такое? – спросила Вторая Девочка.
– Не знаю. Но такое ощущение, что здесь есть всё, — высказался Мальчик.
– Весь мир?
– Да.
– Тогда может это литература?
– Это как будто наша школа, когда у нас еще есть желания и чувства.
Две влюбленные пчелки тянули друг к другу свои лапки, но их соплеменники, представители разных улей, растягивали их в разные стороны. Какой-то жук убивал другого жука. А еще, у каждого персонажа было такое выражение мордочки, будто у него давно болит живот. И эта боль – самая большая проблема этого мира. Они действительно были похожи на литературных героев.
***
Клим и Даша оказались в роскошном особняке, освещенном множеством свечей, по залам которого перемещались нарядно одетые в сюртуки мужчины и женщины в бальных платьях. Сверху раздался голос, похожий на закадровый голос в фильмах.
– Как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, – так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину.
Клим с Лизой переглянулись:
– Война и мир, – догадался юноша, заодно проверяя, как здесь будет звучать его голос.
– Красиво, – сказала Лиза, с удивлением разглядывая свое розовое воздушное платье.
Клим постепенно привыкал и к своей неудобной одежде, и к неожиданно похорошевшей в бальном платье подруге. Он указал на крупного молодого человека:
– Пьер Безухов.
Но саму Лизу сейчас больше занимало зеркало, в котором она хотела рассмотреть себя, но не могла из-за отсутствия в нем своего отражения. Безухов в это время горячо отстаивал какую-то точку зрения:
– Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав все хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати, – и только потому приобрел власть. Революция была великое дело.
Клим хотел подойти ближе и задел вазу с цветами, которая грохнулась на пол. Молодые люди застыли от ужаса, но подбежавший слуга их не замечал, и был крайне удивлен тем, что ваза вдруг упала без всякой видимой причины.
– Сделай что-нибудь, – попросила Лиза юношу.
Клим понимал, что от него сейчас многое зависит. Он увидел раскрытый футляр с пистолетами для дуэли, взял один из них и взвел курок. Клим не мог точно сказать, откуда он знал, как обращаться с оружием того времени. Лиза сделала инстинктивное движение, чтобы его остановить, но остановилась сама, вспомнив о своей маме.
– Это всего лишь персонаж, – сказал Клим ни то Лизе, ни то себе, и медленно навел оружие на Пьера.
Старый граф, поднося бокал ко рту, замер, увидев, как со стола поднялся и остановился в воздухе пистолет. Он отставил шампанское и закрыл глаза.
Клим не мог заставить себя выстрелить в человека. Он посмотрел на Лизу, которая стояла рядом с каменным выражением лица. Юноша немного опустил ствол, наведя его на бедро Пьера Безухова, и нажал курок. Последовал сухой щелчок, от которого граф, продолжающий сидеть с закрытыми глазами, вздрогнул. Но выстрела не последовало. С облегчением и разочарованием одновременно Клим быстро положил незаряженный, как оказалось, пистолет в коробку. Граф осторожно открыл глаза, и, не увидев ничего странного, облегченно вздохнул и снова поднял бокал.
Лиза передала Климу, неизвестно откуда взявшуюся у нее, чугунную кочергу. И неизвестно чем бы все это закончилось, но сцена бала растворилась и вместо нее появилась другая.
Вокруг простиралась дальневосточная тайга. Два человека в форме времен гражданской войны склонились над картами, разложенными на грубом, сколоченном из досок столе.
– … Все равно, – сумрачно говорил один из них, – дольше держаться в этом районе немыслимо. Единственный путь – на север, в Тудо-Вакскую долину… – Он расстегнул сумку и вынул карту. – Вот… Здесь можно пройти хребтами, а спустимся по Хаунихедзе. Далеко, но что ж поделаешь…
– А Фролов?.. ты опять забываешь… – о чем– то напомнил ему второй.
– Да – Фролов…
– Конечно, я могу остаться с ним… В сущности, это моя обязанность…
– Ерунда! – махнувший рукой, был по-видимому командиром. – Не позже как завтра к обеду сюда придут японцы по свежим следам… Или твоя обязанность быть убитым?
– А что ж тогда делать?
– Не знаю…
– Кажется, остается единственное… я уже думал об этом… – командир запнулся и смолк, сурово стиснув челюсти.
– Да?..
– А как он – плох? Очень?.. Если бы не это… Ну… если бы не мы его… одним словом, есть у него хоть какие-нибудь надежды на выздоровление?
– Надежд никаких… да разве в этом суть?
– Все-таки легче как-то, – сознался командир. – Придется сделать это сегодня же… только смотри, чтобы никто не догадался, а главное, он сам… можно так?..
– Он-то не догадается… скоро ему бром давать, вот вместо брома… А может, мы до завтра отложим?..
– Чего ж тянуть… все равно… – командир спрятал карту и встал. – Надо ведь – ничего не поделаешь… Ведь надо?..
Климу показалось, что рядом с ними в кустах кто-то был. Он даже точно знал кто именно, потому что хорошо помнил это произведение.
– Что здесь происходит? – спросила Лиза.
– Это командир партизанского отряда Левинсон и врач Сташинский. Отряд не сможет уйти от погони со смертельно больным Фроловым. А если его оставить – его будут пытать и убьют.
– И они сами решили его убить?
– Да. Отравить.
– Нужно помешать.
– Наверное.
Молодые люди сейчас и сами были одеты в военную, истертую и выгоревшую на солнце форму. Они прошли мимо группы парней, но те их не заметили. Их здесь никто не видел, они даже не отбрасывали теней. Такая невидимость была очень кстати, и особенно приятным было то, что в этой литературной тайге их совсем не кусали комары. Они шли мимо отдыхающих бойцов и всхрапывающих лошадей, пока не увидели барак. Клим подумал, что больного будут держать там.
– Обождите!.. Что вы делаете?.. Обождите! Я все слышал!..
– Вон!
Из барака выскочил молодой парень и в отчаянии бросился прочь. Он почти столкнулся с Лизой.
– А это кто? – спросила она, оправившись от неожиданности.
– Это Мечик, он хотел остановить отравление.
– Хороший человек.
– Из-за его трусости и предательства погибнет почти весь отряд потом.
– Запутано все, я уже сама не знаю, хорошие мы или плохие, – с горечью произнесла девушка.
Лиза и Клим вошли в барак.
– Случится, будешь на Сучане, – сказал медленно, измученный болезнью, Фролов, – передай, чтоб не больно уж там… убивались… Все к этому месту придут… да… Все придут, – повторял он с таким выражением, точно мысль о неизбежности смерти людей еще не была ему совсем ясна и доказана, но она была именно той мыслью, которая лишала личную – его, Фролова, – смерть ее особенного, отдельного страшного смысла и делала ее – эту смерть – чем– то обыкновенным, свойственным всем людям. Немного подумав, он сказал: Сынишка там у меня есть на руднике… Федей звать… Об нем чтоб вспомнили, когда обернется все, – помочь там чем или как… Да давай, что ли!.. – оборвал он вдруг сразу отсыревшим и дрогнувшим голосом. Кривя побелевшие губы, знобясь и страшно мигая одним глазом, Сташинский поднес мензурку. Фролов поддержал ее обеими руками и выпил.
Лиза закрыла лицо руками, то ли от ужаса увиденного убийства, то ли от того, что они опять не успели ничего сделать.
Снова поменялась сцена. Молодые люди оказались в купеческом доме. Мужчина и женщина громко ссорились.
– Что тебе надо?
– Не кричи. Не страшен.
– Обвинение твоё утвердил прокурор.
– Не верю! Врёшь.
– Утвердил.
– Я ему, подлецу, девять тысяч в карты проиграл. Я намекал ему… Ещё одиннадцать дал бы…
– На днях получишь обвинительный акт, после этого арестуют тебя, в тюрьму запрут.
– Пожадничала ты, пожадничала! Мало следователю дала. И Мельникову, видно, мало. Сколько дала, скажи?
– За растление детей полагается каторга.
– А ты – рада?
– У тебя дочери – невесты. Каково для них будет, когда тебя в каторгу пошлют? Кто, порядочный, замуж их возьмёт? У тебя внук есть, скоро ему пять лет минет. Лучше бы тебе, Сергей, человека убить, чем пакости эти содеять!
– Тебя убить следовало, вот что! Убить, жестокое сердце твоё вырвать, собакам бросить. Замотала ты меня, запутала. Ты…
– Не ври, Сергей, это тебе не поможет. И – кому врёшь? Самому себе. Не ври, противно слушать. (Подошла к мужу, упёрлась ладонью в лоб его, подняла голову, смотрит в лицо.) Прошу тебя, не доводи дело до суда, не позорь семью. Мало о чём просила я тебя за всю мою жизнь с тобой, за тяжёлую, постыдную жизнь с пьяницей, с распутником. И сейчас прошу не за себя – за детей.
– Что ты хочешь, что тебе надо? Что?
– Ты знаешь.
– Не быть этому! Нет…
– Хочешь, на колени встану? Я! Перед тобой!
– Отойди. Пусти!
– Прими порошок.
– Уйди…
– Прими порошок, Сергей…
– Нет!
Сорившиеся ушли, а Лиза и Клим, оставшись одни, осмотрели свою одежду, в которой они напоминали купеческих детей.
– Это Васса Железнова Горького, – сказала Лиза.
– Она его хочет отравить? – спросил Клим, которого больше привлекали произведения про войну и приключения, чем описывающие семейные трагедии.
– Да, мужа. За растление малолетних он должен пойти на каторгу, а она хочет детей уберечь от позора.
– Может быть здесь успеем вмешаться, – предположил юноша.
Лиза не разделяла его уверенности. Но Клим решил действовать, схватил пакет с ядовитым порошком, оставленный женщиной, и выскочил из комнаты. Девушка вышла за ним. Не зная, куда спрятать яд, Клим сунул его в первый попавшийся горшок. И как раз вовремя, потому что сцена опять поменялась.
Теперь они оказались на каком-то грязном постоялом дворе в неудобной зимней одежде. Молодые люди подошли к стоящей посреди кареты, и увидели в ней спящего Пьера. Вокруг ходили пьяные и сонные люди. Лиза что-то протянула Климу.
– Где ты их находишь? – спросил Клим, но кочергу взял.
Они открыли дверь кареты и какое-то время смотрели на голову Безухова, но оказалось, что даже мысль об убийстве им противна. Клим принял решение и положил кочергу на землю.
– Я бы тоже не смогла, – сказала Лиза, – хоть он и не настоящий.
И опять раздался голос, но не авторский и не сверху, а как бы из головы спящего Пьера:
Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога, – говорил голос. – Простота есть покорность Богу; от него не уйдешь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудно состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. – Нет, не соединить. – Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно!
– Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – уже вслух повторял Пьер.– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил другой голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос слуги, который немного удивился открытой карете и валяющейся рядом кочерге, но молодых людей, стоящих рядом, он не видел.
– Пьер хотел убить Наполеона, но на деле спас французского офицера в Москве, – то ли пояснял Лизе, то ли сам вспоминал роман Клим.
– Как и мы, – сказала Лиза – не так легко убить, даже персонаж. И я уже ничего не понимаю. Мы то настоящие?
И, словно в подтверждении ее слов о запутанности происходящего, снова изменилась сцена. Но теперь они не были ее частью, а наблюдали как бы со стороны. Они видели стремительно скачущий под перекрестным огнем отряд. То один, то другой падали на землю бойцы, и лошади продолжали мчаться без седоков, отбрасывая по три резких тени. Так продолжалось довольно долго, пока канонада выстрелов не стихла, а лошади сами не перешли на шаг.
Внезапно Левинсон остановил лошадь и обернулся. Все разом тоже остановились.
– Где Бакланов? – спросил Левинсон.
– Убили Бакланова…
Командир, не обращая внимание на катящуюся по щеке слезу, снова повернул лошадь и не торопясь двинулся впереди отряда.
Раздался голос автора:
– Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно простором высокого голубого неба и ярко-рыжего поля, облитого солнцем и скошенного, стлавшегося на две стороны, куда хватал глаз. На той стороне, у вербняка, сквозь который синела полноводная речица, – красуясь золотистыми шапками жирных стогов и скирд, виднелся ток. Там шла своя – веселая, звучная и хлопотливая жизнь. Как маленькие пестрые букашки, копошились люди, летали снопы, сухо и четко стучала машина, из куржавого облака блесткой половы и пыли вырывались возбужденные голоса, сыпался мелкий бисер тонкого девичьего хохота. За рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты, и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело– розовых облаков, соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко. Левинсон обвел молчаливым, влажным еще взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом, – и перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности.
Опять все завертелось и продолжало крутиться пока Лиза и Клим снова не оказались в купеческом доме Железновой.
– А это что было? – спросила девушка, обрадованная, что стоит на твердом полу и в нормальном доме, а не висит над скачущими галопом кавалеристами.
– Отряд попал в окружение, и вырвалась только небольшая его часть.
– Понятно. Но там мы вообще ничего не могли сделать. Зачем нам только это показывали?
– Я не вижу какой-то системы. Здесь так все запутано, и так плохо, что хуже сделать невозможно.
– И лучше тоже, – сказала Лиза, указывая рукой на закрытые тряпками зеркала. – Железнов умер. Или его жена нашла порошок в горшке, или у нее большие запасы этой отравы.
Они подошли к комнате, в которой Васса Железнова разговаривала со своей дочерью.
– А я тебе приятное приготовила… Не для еды, а для жизни.
– Ты – всегда…
– Решила: покупаю у старухи Кугушевой дом – вот садик-то наш разрастётся, а?
– Мамочка, ой, как хорошо!
– То-то! Молодой князёк, видно, в карты проигрался…
– Хорошо как! Господи…
– Спешно продаёт княгиня. Завтра задаток внесу. Вот тебе и праздник.
– Когда ты это успеваешь? Идём, идём ужинать.
– Я – не хочу, нездоровится мне. Сейчас напьюсь малины и лягу. Ужинайте без меня!
– А – чай?
– Да, самовар подайте сюда, пить хочу. Рашель там?
– Заперлась в жёлтой комнате, тоже не хочет ужинать. Какая она неприятная стала. Важная!
– Ну иди, Людка, иди…
Железнова пробует расстегнуть ворот, ей нехорошо.
Лиза потянула Клима за рукав и тихо заговорила, хотя никто ее здесь не мог услышать.
– Не хочу смотреть. Она сейчас умрет. Ничего мы не изменили.
– И она умрет? – спросил Клим.
– И с детьми все плохо, – добавила Лиза.
– Мы здесь ничего не можем сделать.
– Но что-то нужно же делать.
– Нужно идти на прорыв, – сказал Клим.
– Как партизаны?
– Нам тоже нечего терять. Мы думали, что никто до нас не терял свой мир, но тысячи умирающих делают это каждую секунду.
Клим поднял свою светящуюся ладонь и взглядом предложил сделать Лизе тоже самое, их ладони соединились, и мир задрожал.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20